Маша Гаврилина познавала грамоту под присмотром самого Господа Бога. Он строго глядел на нее со свода высокого купола, а она – душа в пятках – выводила пером свои первые буквы. Пока в деревне строилась семилетняя школа, ребятню обучали прямо в церкви, в соседнем селе, что стояло через овраг.
А в середине тридцатых годов мальчишки и девчонки расселись, наконец, в настоящих классах. Но лютой зимой сорок первого года от школы не осталось и следа. Ее, деревянную, растащили на топку, потому что еще летом все мужики ушли на войну, а дров заготовить не успели.
К тому времени Маше исполнилось 13 лет, а ее сестре Нине – 11.
Все ценности – на печке
Весной сорок первого года от дядьки, ушедшего в армию и служившего в Могилеве, пришел уголочек с тревожным письмом. Как потом выяснилось – первый и последний. «Берегите хлебушек, – писал молодой новобранец, – скоро будет тяжко, и он вам пригодится». Видимо, на белорусской земле слухи о грядущей войне воспринимались иначе, чем вдалеке от границы...
– Родились мы в деревне Ботвиньево Одоевского района. В нашей семье было четверо ребятишек. Мать трудилась в бригаде полеводов, отец ухаживал за колхозными лошадьми, а мы бегали в школу. Но когда началась война, о книжках и тетрадках пришлось забыть. Да что о них – о куклах забыли. А ведь мы были совсем девчонками.
Немцы появились в деревне по осени. Холенные, начищенные, приехали на закрытой машине. Сразу выбрали старосту. Разделили сеялки, веялки, семена. Засучили рукава, повтыкали топоры за ремни – и пошли по окрестным деревням и селам, половили всех гусей, забрали телят и овец, и вернулись в Ботвиньево.
– Несколько человек стали у нас на ночлег, а пока жарилась птица, рылись в наших тряпках: то ли было интересно, как мы живем, то ли искали что-то ценное. А все мамины ценности сидели перепуганные на печке, – даже не вспоминают, а, не отпуская из рук носовые платочки, заново переживают прожитое давно поседевшие сестры. – Наелись, напились, и стали требовать девок. Уж не знаем, чем закончилось дело, но мама велела нам забраться под одеяло и не высовываться.
Ох и ругали бабы красноармейцев!
Гитлеровцы в деревне долго не задержались – ушли на Тулу. Но покою не было, даже когда в округе не осталось ни одного фашиста. Немцы рвались к Москве, и каждый день туда летели армады бомбардировщиков.
– Самолеты шли строго по расписанию, в 11 и в 15. У-у-у-у-у – разносилось по округе. Мы так боялись этого гула, что прятались под стол или за печку, затыкали уши и плакали от страха.
Как-то по зиме в деревне появились чужаки. Народ говорил, что это власовцы. Они прятались на конюшне, в сторожках. Кто-то из сердобольных баб носил им еду. А потом солдаты исчезли. Прямо накануне того, как немцев погнали обратно.
– Трое фашистов пришли к нашей родне. Дома была хозяйка и ее больной муж. Фрицы увидели его на печи, подумали, что партизан, чуть не застрелили. А когда успокоились, залезли наверх, легли, закинули на него ноги и уснули.
Утром опять пошли по деревне, искали еду. Но поживиться уже не пришлось, ведь сами недавно все и забрали. Староста бегал, искал для них пропитание, а они, уходя насовсем, отобрали у него последние валенки.
В те дни в доме Гаврилиных тоже оказались незваные гости. Постучали, попросили напиться, и мать вынесла им квасу. «Мы не виноваты, – расшаркивались перед ней немцы, – если не будем воевать, нас пух-пух». А женщина, памятуя о том, как эти люди вели себя осенью, снова велела девчонкам спрятаться и затихнуть.
Через несколько дней три деревенские девушки пробежали по деревне, заглядывая в окошки: «Наши совсем близко!». Оказалось, что они ходили к далеким родственникам и повстречались с разведчиками. Немцы, видимо, тоже знали о подходе советских войск.
– Как напустили какого-то дыму! – вспоминают сестры. – Люди стали одеваться и выходить на улицу, выводить ребятишек, выносить лежачих. Боялись, что начнется бой, и дома загорятся. Но фрицы ушли раньше, чем подоспели красноармейцы. А наши въехали в деревню на конях, в белых тулупах. Холод был – страшно вспомнить! И шли они, и шли – целое войско! Ох, и ругали их бабы – на чем свет стоит. Плакали в голос и материли – что же вы нас одних на поругание гадам оставили, на кого бросили своих жен и ребятишек?
Зыбкий мир освобожденья
Сразу после освобождения вернулась советская власть. Немецких старост тут же забрали, и они уже назад не возвратились. Но, как уточнили сестры, одного из них красноармейцы не тронули. Федор Макарович Малов был до войны председателем, а в сорок первом его выбрали старостой. Но в отличие от других, этот не лютовал, гусей не собирал, последнее не отнимал, властелином себя не показывал. И после отхода немцев остался в колхозе, а спустя некоторое время снова стал председателем.
Установившийся мир оказался совсем зыбким. Война гремела совсем рядом, в Белеве. А в деревне периодически появлялись бандиты. Про этих народ говорил, что дезертиры:
– Прятались по лесам, шаркали по округе, лазили по домам, хапали, что плохо лежало. Потом их поймали. Одного заловили на дороге – на нем были юбка, женская кофта, а на голове – платок. Дали ему 10 лет тюрьмы. Он потом вернулся в деревню, женился, появились трое детей. Но он опять пошел по кривой дорожке – украл ягненка. Хозяин заметил бандита, схватил и подвесил в сарае кверху ногами до прихода милиции. А из наших никто не воровал. Всем тяжело было, но на подлость никто не шел… После лиходей уже не вернулся. А дети – что ж им будет? Выросли. Все стали хорошими людьми…
За парты расселись другие
Послевоенная деревня сразу принялась за работу. Но если раньше пахали и сеяли мужики, то теперь их заменили женщины и подростки.
– Утром в окошко стучал бригадир, давал наряд, и мы шли в поле. Дети косили, матери вязали снопы, а потом скирдовали. При ясной погоде работали даже в лунные ночи, старались управиться до дождя, и после уборочной в стерне не терялось ни единого колоска. Народу в деревне много было. И все до одного в поле работали. Сажали картошку, сеяли свеклу, коноплю, и поливали прямо из речки, носили ведрами. А работали за трудодни. К концу года набиралось под 270. Иначе нельзя – отдавали по суд.
Маша и Нина Гаврилины трудились наравне с другими.
– В одиннадцать лет я уже пахала на лошадях, ездила верхом и управлялась с косой, – рассказывает младшая сестра. – Старалась не отставать от других, выполнить норму. А ведь целый год ходили совсем голодные: из еды – только суп из лебеды да лепешки-кавардашки из гнилой картошки. Почему из гнилой – так раньше ее поздно копали, в конце сентября, а тут немцы уже рядом, мужиков нет, баб и молодежь угнали рыть окопы. И весь урожай остался в поле. А как тяжело было детям, как уставали! Один мальчик трудился на молотилке с конным приводом, погонял лошадей, махнул кнутом и попал им в шестерню, кнут зацепился, и ему оторвало ногу. Повезли его в больницу, а он по дороге умер. А ведь если б не война, если б не работали ребятишки за отцов, может, жил бы до сих пор, стал агрономом. Или, может, учителем – наши-то все на войну ушли, и никто не вернулся...
– День Победы в деревне Ботвиньево встретили в три часа ночи. Секретарь сельсовета бежала по улице, стучала в окна и кричала всем: «Война кончилась!». Бабушка тогда встала перед иконой и перекрестилась: «Ну, слава Богу, хоть не всех убили»
Детство безнадежно пролетело, пока подростки заменяли солдат, ушедших на фронт. В 1945 году Маше Гаврилиной было уже 17 лет, а Нине – 15. За школьные парты расселись другие ребята, а наши героини и их ровесники постигали другие университеты. Нина Ефимовна отработала 27 лет в колхозе и 20 лет на молокозаводе в Крапивне. А Мария Ефимовна вскоре после войны переехала в Тулу и пошла на оружейный завод, отдав ему, в итоге, 35 лет жизни. Кстати, вместе со свекром, мужем и дочкой их династийный стаж на этом предприятии превысил 200 лет.
Здоровья вам, милые труженицы! А в вашем лице – и всем другим босоногим ребятишкам сороковых, так и не узнавшим, что такое беспечное детство…
