Прибалтийский алтаец
– Удивительно складывается иногда судьба человеческая. Вы, наверное, и не представляли когда-то, что есть такой город – Тула…
– Ну конечно. Я ведь из Прибалтики, но воспитан Сибирью. Конкретно – Алтаем. Я – прибалтийский алтаец. Это не моя судьба, это судьба моих родителей. Родился «проездом» на станции Гусево рядом с Черняховском. Меня потом маманька подбросила в Ригу своей маме, моей бабушке, а сама по этапу пошла за моим отцом. Наверное, любила. Папа был танкистом, чего-то даже добился на этом поприще. Но умер отец, мой дед, и командование, чинуши, отказалось отпустить его на похороны. Он достал партбилет и кинул им в морды. Получил десять лет. У родителей очень сложная была судьба, с такими перипетиями, с такими заворотами! Это не вмещаемо ни в какую статью.
– А почему не вернулись в родные места потом?
– В 1953 году, когда отца освободили, мы некоторое время существовали в Кохме Ивановской области. Я помню сливы, которые больше моей ладони... А потом поезд, его называли «500 веселый» – послевоенный поезд, где можно было жить на крыше, понес нас на Алтай, в Бобровку, наше родовое отцовское имение. Там стоял дом, который мой дед Денис поставил для своих сыновей. Мне шел четвертый год, и все было новым миром. Мама работала мороженщицей в кинотеатре, я приходил на сеанс, на первый ряд, садился и смотрел своего Орлика – это из фильма «Застава в горах», был там такой красивый конь. Я этим жил и думал, что тоже вскочу на своего Орлика.
Но прошло столько перевертышей, гнусности через мою жизнь. Мой друг, сын следователя по особо важным делам, как-то присвоил книжицу – и попался с поличным. А я даже не знал, что он ее украл. И нас вдвоем привлекли по этому делу – дали по шесть месяцев. Причем, ему дали вместе со мной, поскольку обвинили-то меня.
Вадька Дубинин – это был мой друг детства, потрясающий пацан… В том смысле, что у него мозги по технике ладили невероятно. Я как вроде склонный к творчеству, мог только вырезать из березы рукоятки для пистолета, которые мастерил он. А он делал настоящие однозарядные мелкокалиберные пистолеты.
– То есть даже не поджигные?
– Поджиг? Это пацанство. Мелкокалиберные! Мы должны и вынуждены были обороняться. Время было такое. На катке зимой выясняли отношения, на танцплощадке в парке летом выясняли отношения – кто главный в этом городе.
Вот сидим мы с Мишкой Жуковым за одной партой, а вечером выходим в Дунькину рощу, чтобы набить друг другу морду, потому что из разных районов. Нас, шантрапу, вперед посылали, чтобы потом драться цепями, кастетами, свинчатками… Это сейчас осознаешь, какое это бессмыслие, дикость.
– Тем более, что эти драки могли ведь серьезно поломать жизнь.
– У меня случилось свое собственное несчастье, и я на два года лег в больницу. Меня долбили каждые полгода, просверливали кость через полсантиметра, чтобы гниль оттуда выкачать. Я падал в обморок, мне кололи наркотики, чтобы я не чувствовал боли. А я ее все равно чувствовал, я с болью вырос, и вынужден был два года ходить на костылях, даже в футбол играл на костылях. Я, конечно, не мог быть нападающим, но ворота защищать мог…
«Это был мой мир, я в нем купался»
– А как возник театр в вашей жизни?
– Моя беда была в том, что я был ущербным человеком, на костылях. А для меня это было больно, я хотел быть… Господи, как я хотел быть моряком! В больнице, где я лежал, имелись в библиотеке Дефо, «Капитан Блад», которыми я зачитывался. И знал железно, что в этой жизни могу быть только путешественником. Это был мой мир, я в нем купался.
Но поскольку я был ущербным, меня в Нахимовское училище не взяли. Я стал соваться во все кружки типа судомодельного, авиамодельного, но везде получил отказ. Хотя мне казалось – я ведь костыли давно уже бросил, теперь могу быть летчиком! …И вот выпадает счастливый случай. Я был очень влюбчивым человеком, и влюбился в одну девочку – Владимирову Танечку. А она была примой во дворце пионеров. Поскольку одному мне туда было робко входить, я пригласил с собой своих пацанов. И мы пришли в маленький драматический кружок Дворца пионеров...
– Не став мореплавателем, вы, тем не менее, много попутешествовали с театрами?
– Я начал монтировщиком сцены в 1969 году, как только закончил школу, в Барнаульском театре драмы. Я спал под роялем в этих пыльных кулисах, чтобы успеть на утреннюю разборку. Для меня это было нормально. Я безумно любил театр. Потом меня пригласили в Челябинск. Мы не спали ночами, делали по три прогона в ночь – это было нормально. Соскочить со сцены, съесть бутербродик и вновь погрузиться в Достоевского, в Виктора Кина, который тогда был запрещен. И нас в итоге закрыли. Я оказался в грозненском драматическом театре, где существовало три труппы – чеченская, ингушская и русская. Маленький благодатный театрик, очень уютный, в центре города. Но какая там работа – два дня. Потому что два дня работает русская часть труппы, два дня чеченская и два дня ингушская. Восемь лет отработал в ростовском театре, знаменитом «Тракторе». У нас, кажется, два российских здания представлены в Лондоне – собор Василия Блаженного и вот этот образец конструктивизма «Трактор». Там в подвале пивбар на 2000 мест, можете себе представить. Люди блуждали месяцами, не могли выйти. Я сам восемь лет служил в театре, но не смог обойти его до конца. Ну такой вот памятник архитектуры.
– Да, есть зато, что вспомнить…
– Вспоминать хочется другое. Как-то очень давно я услышал Бурятский оперный театр. Ну, казалось бы, кому нужен этот Бурятский театр? Но меня поразил артист Николаев, исполнявший партию Радомеса в «Аиде» Верди. Я вдруг понял, что, оказывается, и в опере можно быть драматическим и трагическим актером. Я вообще сентиментальный человек. Я плачу, когда из глубины человеческого вливается что-то проникновенное в тебя. В молодости я прочел книгу, не помню уже имени этого фантаста. Человек улетает на какую-то планету, влюбляется в девочку, она тоже в него влюбляется – и они летят на землю. И вот существование этой девочки. У них привыкли боль другого брать на себя – потому что знают, на их планете эту боль возьмет на себя кто-то еще, и так еще, еще… А на новой планете боль другого никто не хочет брать. И она погибает… Я всегда пытался понять боль, проблемы, глубину, психологию того человека, в которого внедряюсь. Я сыграл больше сотни ролей. Но настоящих, моих судеб, немного…
– Почему-то сразу вспоминается, например, Сарафанов из вампиловского «Свидания в предместье».
– Сарафанов, Счастливцев... Наверное, что-то сложилось у меня в Туле, иначе я здесь не сидел бы так долго.
Болевой пункт
– Как вообще судьба привела вас в Тулу?
– Меня пригласил Алексей Малышев – будущий главный режиссер театра. Город мне поначалу не очень понравился. После, извините, южного Парижа – Ростова, после Новосибирска, Челябинска, Минска, где совсем другие масштабы. Но, видимо, это мое предначертание. Значит, был смысл остаться здесь.
– Тем более, действительно, здесь состоялись настоящие творческие удачи – тот же Счастливцев в «Лесе», сейчас вот Штопнов в «Соколах и воронах».
– Но до этого-то я лет пять стоял с алебардой, были и такие времена. Чтобы совсем не упасть с этой алебардой, взялся за буквы. Я дневники постоянно веду – у меня их уже шесть или семь томов. А тут начал писать историю своего рода – чтобы донести до тех, кто придет после меня. У меня ведь уже и дочь, и внуку 16 лет. Это мое счастье, что они есть.
– Вы много раз женились?
– Вообще у меня было три женщины – те, которых я беспрестанно люблю. Мы встречаемся иногда с первой женой Ларочкой, Лаэртом, как я ее называл. Она очень проникновенный и духовный человек. Первая жена от Бога, да. Я тогда это не оценил, может, подло с ней поступил, был слишком открытый миру, меня очень многие любили и хотели. Этот фейерверк кончился нашим разрывом. Моя вторая – Надежда Васильевна, она умерла. Это Ростов, другой период. И вот последняя моя жена – это Веруня, с ней мы уже почти серебряный век отжили. Она чувствительный человек. Чувствилище! Я счастлив, что они у меня есть.
– Двадцать с лишним лет в одном театре – это вообще серьезно.
– Очень серьезно. В Челябинске четыре, в Ставрополе шесть, в Ростове восемь, в Риге полгода, полгода в Грозном. А когда уже двадцать лет в одном? Я сросся с ним. И в профессиональном смысле я якобы состоялся.
– Почему якобы?
– Еще верю, что многое возможно. Жалею, конечно, что пропустил в жизни своего Сирано. Ну не случилось, Бог с ним. Но возникает Эзоп. И, как мне кажется, это действительно очень мой болевой пункт. Я еще найду свой коридор, свою нишу, свои возможности осуществляться или самовыражаться. Пусть это звучит, может, громко, но я действительно призван самовыражаться. Стараться нести людям то, что во мне еще осталось лучшего, доброго, порядочного, интересного. Значит, еще путь не закончен, он впереди, я прорвусь в то звездное, что хотел бы знать от этого философа и мудреца.
– То есть роль в спектакле «Лиса и виноград», который будет идти и в день вашего юбилея – знаковая для вас?
– Одна из самых. Может быть, во всю мою бытность этого периода жизни в Туле.
